Святослав (Железная заря) - Страница 81

— Сын змеи и шакала! Когда же ты сдохнешь?

— Гори в аду!

Первый метко брошенный камень угодил базилевсу в плечо. Тот мужественно перенёс боль, едва поморщившись. Этериоты бросились закрывать императора. Камни горохом заколотили по щитам, шеломам и чешуйчатым бахтерцам дружины. Какая-то женщина, на лице которой, опухшем от горя и выплаканных слёз, нельзя было прочесть возраст, стоя на навесе, закрывавшем лавку торгового ряда, широким замахом швырнула камень прямо в лицо Никифору, вызвав восторженные крики толпы.

— Гад! Твои бесовские игрища оставили меня без кормильца!

Камень разбил губы императору. Кровь, будто вишнёвый сок, стекала на бороду. Навес был рядом, и он отчётливо разглядел женщину с холодными глазами, в которых не было ни злости, ни ненависти. Этериот выдернул из седельной сумы сулицу.

— Не надо! — остановил базилевс кметя. — Мы найдём её.

На следующий день претор пришёл за женщиной. Стража, не церемонясь, избила и связала её.

— Мама! Отдайте маму!

Худенькая девчонка лет двенадцати с вплетённой в косы чёрной лентой цеплялась за стремя одного из стражей, бежала по улице за людьми, увозившими мать, ипаспит отпихивал её ногой, но тщетно. Ухватив девочку за шиворот, он легко поднял её и перебросил через седло.

Женщину вместе с дочерью казнили в пригороде Константинополя. Никифор не рискнул сжечь их в центре на площади Тавра, где обычно казнили преступников.

На этом беды империи не закончились. На истощённый войнами своего жаждущего славы правителя византийский народ обрушились небесные кары. 2 сентября 967 года произошло страшное землетрясение в провинциях Гонориада и Пафлагония, а город Клавдиополь был разрушен до основания. Стояла тёмная прохладная ночь, и жители, спящие в своих постелях, умерли не успев понять, что произошло... В мае следующего года горячие ветры высушили землю, лишив влаги садовые деревья и виноградники. Солнце сожгло урожай. Наводнением, случившимся 5 июня, чуть не смыло великий город Константина. В стране начался голод. Казна была достаточно богатой, чтобы спасти голодающий народ, но Никифор продолжал её набивать, преследуя невесть какие цели. Модий хлеба вместо одной номисмы стал стоить две, хотя волею императора можно было искусственно снизить цену раза в четыре. Более того, используя правящее положение своей семьи, нарушая закон, по которому знати было запрещено заниматься торговлей, брат Никифора, Лев, скупал и без того дорогой хлеб, продавая его потом втридорога.

Не имея возможности отомстить за обиды силой, ромеи били императора язвительным словом. Так, рассказывали, что к Никифору, проводившему учения со своими войсками, как-то подошёл седой согбенный, опирающийся на клюку старик и попросился принять его в стратиоты. Старика высмеяли, царственные брови базилевса взлетели вверх над смеющимися глазами.

— Я приму тебя с условием, если назовёшь мне хоть одну причину, по которой я должен взять в войско выжившего из ума слабого старика.

— Неправда! — возразил старик. — Я стал теперь значительно сильнее, чем в те времена, когда был молод!

— Как это? — вопрос императора был едва слышен из-за хохота стратилатов и стоявших за ними этериотов, но старик услышал.

— А потому что раньше купленный за номисму хлеб я не мог нести и грузил на двух ослов, а в твоё царствование купленный за две номисмы хлеб я ношу, не ощущая тяжести!

Смешки прекратились, перестал улыбаться и базилевс. Нависнув над не испугавшимся его стариком, он прошипел сквозь зубы:

— Уйди, старый дурак! Не то я велю тебя до смерти забить плетьми!

Пресечь народные волнения можно было только славой побед ромейского оружия и дипломатии. Нужно было проучить Болгарию, через землю которой смело ходили угры и нападали на границы империи, и снова опрокинуть мечами агарян. Тяготы новой войны снова ложились на народные плечи.

Глава 12

Слухи о войне на стороне Византии то ли с болгарами, то ли с уграми, то ли вообще с сербами шли от своих и заморских купцов. В Осинки их привёз Блуд. Он правил службу в Ольгиной дружине и жил с женой в Киеве. Как ему удалось перейти, он не говорил. Сетовал, что Волковы кмети теперь с ним не здороваются, а то и вовсе злое словцо в глаза и в спину молвят. Колот объяснял ему:

— А ты что хотел? Переветников не любят.

— Какие переветники? Дело-то общее.

— Дело общее, да правители разные. Видал, наверное, как зло на Масленную сшибаются друг с дружкой, волю дай, так поубивались бы. А в походе только и обсуждали, когда в степи во вшах да с комарами вспоминали сытых Ольгиных кметей, а после похода и вовсе свысока на них смотрим.

— Было дело. Игоревы воины из зависти к воеводе Свенельду князя своего на смерть идти уговорили.

— Ну вот, согласился. То-то...

Шла уборная страда. Колот пришёл с поля усталый, стянул с себя волглую рубаху. Хлопнула дверь, терем наполнился голосами Оттени, Старка и малого Бретени, что уже во всю помогал взрослым. Пронзительно заголосил в зыбке маленький сын. Колот поморщился от младеньческого крика, сказал подскочившей к малышу жене:

— Пойдём, польёшь на меня.

Пока Колот, фыркая, обтирал себя под струёй, появился Блуд, чистый, ухоженный — Ольгиным платили достаточно, чтобы нанять наймита, что вместо хозяина в поле будет — с подстриженной светлой бородой и насмешливым взглядом голубых глаз. Колот, почувствовав вдруг разницу между ним, грязным, пришедшим со страды, и Блудом, съежился, будто для удара, посмотрел на друга с вызовом и неожиданно рассмеялся, устыдившись своей слабости.